Герой должен быть один - Страница 126

126

— Допустим, — хрипло пробормотал Иолай, — допустим, что боги погибнут в Гигантомахии. И что с того Павшим, если они останутся в Тартаре?

— Ничего. Во всяком случае, я очень хотел бы, чтобы так и было. Пусть тешатся местью… не покидая медных пределов преисподней.

— А сами Гиганты?

— Ты разочаровываешь меня, Амфитрион-лавагет. Олимпийцы рассчитывают на помощь Геракла в грядущей битве; и не мне объяснять тебе, что значит свой человек во вражеском стане! Пару раз промахнуться, замешкаться, растеряться… подвернуть ногу, наконец! — и Гиганты выполнят свое предназначение. Зато потом воспрянувший Геракл возьмет свое… и Гигантов не станет.

«Вот они, неприятности Гермия, — понял Иолай. — Причем о некоторых Лукавый еще не знает».

— Сын Зевса не пойдет на это, — твердо отрезал он, вовремя вспомнив, что известно о Геракле всем, в том числе и Эвриту.

— И не надо. У него есть брат — да еще такой, что Олимпийцы вряд ли заметят подмену.

— И как же ты собираешься заменить Алкида Ификлом, хитроумный Эврит?

— Мы собираемся, достойнейший Амфитрион. Мы с тобой. Неопасная рана, щепоть сонного порошка в вине — и Геракл спит, а Ификл завоевывает микенский трон, «помогая» богам в Гигантомахии. Ведь вместе с Зевсом исчезнет и его покровительство Эврисфею, мешающее Амфитриадам восстановить законное право. Салмонеево братство поддержит вас…

— И люди будут править людьми.

— И мы будем править людьми. Мы, которые со временем займем место Олимпийцев в умах ахейцев…

«Грохоча медными тазами и бросая в небо факелы», — чуть не вырвалось у Иолая.

— Нам будут приносить жертвы? — спросил он вместо этого.

— Естественно. Салмоней был гением, а не безумцем: богов без жертв не бывает.

— Человеческие — в том числе?

— Ну… не обязательно.

— Обязательно. Я знаю людей.

— А почему тебя это беспокоит, достойный Амфитрион? Ты ведь, не задумавшись, пожертвовал собственным внуком, чтобы вернуться в мир живой жизни! И я не осуждаю тебя за это. Более того, я на твоем месте поступил бы так же… и, быть может, еще поступлю.

Иолай встал, выбрался из ванны и принялся истово растирать себя полотенцем; некоторая гадливость сквозила в его движениях, словно он провел время в ванне с жидким навозом.

Или с кровью.

— Зато я осуждаю, — тихо сказал он. — Я — осуждаю. Не питая любви к жертвам, я не люблю и жрецов; тем более жрецов, метящих в боги. Раб, дорвавшийся до власти, — по мне, уж лучше Эврисфей в Микенах и Зевс на Олимпе! Ты одержим гордыней, Эврит-лучник, бешеной, неукротимой гордыней, чей алтарь ты готов завалить трупами богов, людей, Павших, Гигантов, героев; ты давно уже в Тартаре, басилей. Не зови меня к себе — не пойду. Одно скажу: не бойтесь Олимпийцев, братья Салмонея-Безумца. Нас бойтесь.

— Вас? — лицо Эврита побагровело от гнева. — Тебя и твоих пащенков, один из которых — даже и не твой?!

— Нет. Нас, людей — тех, кому вы с такой легкостью готовите участь жертвенного стада.

— Я никого не боюсь, Амфитрион.

— А вот это — правильно, — согласился Иолай и пошел прочь, давая понять, что разговор окончен.

Спину жег взгляд Одержимого.

10

А состязания как-то незаметно и неожиданно для всех подошли к концу. Отзвенели луки, отсвистели стрелы, отсмеялись удачливые, отругались косорукие, и к последнему дню, дню басилейской охоты, из реальных претендентов на руку Иолы-ойхаллийки осталось пятеро: немало удивленные этим обстоятельством близнецы, младший сын Авгия, имени которого никто не запомнил, потом ровесник близнецов, суровый спартанец Проной с чудовищно обожженным лицом (кажется, дальний родственник Гиппокоонта) и некий Лейод с Крита, красавчик и проныра.

И никто не знал, что почти все — имена, события, надежды и провалы, слова и поступки — будет впоследствии многократно переврано, безбожно искажено и бесповоротно утеряно; никто не знал, да и не собирался, в общем-то, портить себе пищеварение подобными никчемушными размышлениями.

* * *

— А вон и Иола! — отметил Ификл, глядя на скрывающиеся в распахнутом зеве ворот носилки, в которых странно-неподвижно сидела совсем еще юная девушка с прямыми светлыми волосами, забранными на затылке в узел. — Хоть увидим наконец, за что боролись!

— А это кто? — невыспавшийся Алкид зевнул во весь рот и бесцеремонно ткнул волосатой рукой в сторону вторых носилок, где с интересом поглядывала на собравшихся мужчин черноволосая ровесница невесты, в отличие от хрупкой Иолы более похожая на молодую, вполне оформившуюся женщину. — На маму чем-то смахивает…

— Лаодамия, дочь Акаста Иолкского, — лениво бросил Иолай, стараясь не показать, как задели его последние слова Алкида. — Который на «Арго»…

— Акастова дочка? — дружно удивились братья. — Ты-то откуда знаешь?

Говорить приходилось громко, перекрикивая тех несостоявшихся женихов, которые и домой не разъехались, и на охоту в качестве зрителей не собирались, оставшись во дворе — напиваться с горя на дармовщинку, славить Диониса-Лисия.

— Знаю, — Иолай не стал вдаваться в подробности; он еще ночью решил, что обо всем расскажет близнецам только по возвращении в Тиринф. — Мне малиновка насвистела. На ушко. Ну что, парни, пошли?

И они вместе со всеми двинулись к воротам, для разнообразия давая подзатыльники путавшемуся под ногами Лихасу, — парнишка раздобыл где-то короткий меч, к счастью, довольно тупой, и теперь сиял от счастья, явно надеясь отличиться; правда, еще не знал, чем.

126