Герой должен быть один - Страница 176

176

— Про тень ты им, конечно, не говорил?

— За кого ты меня принимаешь, дядя? — обиделся Лукавый.

— Это правильно. Ни к чему. Совсем ни к чему Семье знать, что я уже не чувствую себя здесь единственным хозяином. Владыкой.

— Ты?!

— Я, Гермий. Потому что царство теней — это Я, Владыка Аид, Старший. Но с того дня, как здесь появилась тень Геракла, это уже не совсем Я. Это Я — и Он. Потому что он не теряет память! Он пьет из Леты, ходит мимо Белого Утеса по сто раз на дню и помнит все! Ты не забыл, Лукавый, как мы были удивлены, когда после смерти Ификла его тень не явилась сюда, и ты не смог отыскать ее на Гее?!

— Не забыл.

— А теперь… теперь их двое. Двое — но это одна тень. Или все-таки две? Я теряюсь в догадках. И ты не видел, Гермий, как он собирает их всех: Орфея, Кастора, Алкмену, Мегару, Лина, других… Мой пастух Менет, сын Кевтонима, безропотно приводит очередную черную корову, помогает совершить приношение — а потом часами сидит в кругу оживших теней и слушает их разговоры. Я видел: за их спинами, рядом с Ифитом-лучником, всегда стоит еще одна тень, такая же высокая, только она никогда не подходит к костру — даже когда приходят Медуза, Герион…

Веришь, Лукавый, — я ни разу не попытался вмешаться! Я не могу. Это удивительно, это недостойно бога, но чувство вины страшнее любого из известных мне проклятий!..

Багровые сполохи качнулись и побледнели.

Затаила дыхание Великая Река.

Тишина.

— И мальчик, по-моему, тоже сохранил память. По крайней мере, отчасти, — наконец добавляет Аид.

— Лихас? Почему?!

— Не знаю. Может быть, потому что ни на шаг не отходит от Геракла — как не отходил от него там. Может быть, потому что любил его больше всех, простив даже собственную смерть.

— Любил — больше всех?

— Ты прав, Гермий. Больше всех — кроме одного. Того, кого нет и никогда не будет здесь, в Аиде. Кроме отца.

Потом они долго сидели, не произнося ни слова.

— И все-таки я не могу понять, почему Геракл сохранил память! — вдруг ударил себя кулаком по колену Лукавый. — Не знаю, что было бы для него лучше; но понять — не могу! Отчего так вышло, Владыка?! Оттого, что их двое? Или оттого, что он — тень бога?!

— Может быть, Гермий. Все может быть. Но ты хорошо сказал — тень бога… Есть ли тени у нас, Лукавый? Молчишь?

— Молчу.

— Правильно делаешь. Ведь если тот Геракл, что сейчас пьет нектар на Олимпе и спит с Гебой, помнит лишь то, что сохранилось о нем в памяти людей, в мифах и легендах — а он помнит только это! — может быть, это люди сделали его таким?! А настоящая память двух братьев-близнецов, Алкида и Ификла — она здесь, в Эребе? И именно потому его тень не забывает ничего?! Но тогда я задаю себе вопрос: люди создали нового бога по имени Геракл, их память возвела его на Олимп. И я задаю себе второй вопрос, Гермий: кто создал нас?!

— Как это кто?! — Лукавый чуть не свалился с камня, на котором сидел. — Ну ты, дядя, скажешь! Водички из Леты нахлебался?! Уран и Гея, титаны, Крон, потом вы, старшее поколение, потом мы, ваши дети…

— Это я помню, — очень серьезно произнес Аид. — Но что, если не было Урана и Геи, Крона и его жены Реи, пещеры на Крите и Титаномахии… не было ничего! Что, если все это придумали люди, что, если они создали нас — таких, какие мы есть, какими помним себя! Что, если они СОТВОРИЛИ нас?! Что, если правда — это, а не то, что мы помним?!

Гермий потрясенно молчал.

— Впрочем, это всего лишь мои догадки, и скорее всего мы никогда не узнаем, как все обстоит на самом деле; кто возник прежде — люди или боги? В любом случае, мы такие, какие есть, и сейчас мы зависим от смертных; а они от нас — уже нет. Почти…

— И что, нет никакой надежды? — тихо спросил Гермий.

— Надежда? — горько усмехнулся Аид. — Ты говоришь как смертный. И поэтому для тебя надежда еще есть. А для остальных… не знаю. Возможно, наша последняя надежда — это он. Геракл. Тот, который находится здесь. Тот, который сохранил настоящую память. Значит, кто-то помнит и о настоящем Геракле. А вместе с ним — и о нас. Настоящих. Все-таки не зря говорят, что Геракл держал на плечах небо с богами. Он и сейчас его держит, Гермий.

— Если он захочет уйти, Кербер выпустит его, — дрогнувшим голосом сказал Лукавый. — И, виляя той змеей, которая заменяет глупому псу хвост, проводит до мыса Тенар.

— Проводит, — кивнул Аид. — Только он не уйдет. Ты видел их?

— Их?

— Тогда смотри.

Багровый сумрак поредел, и где-то впереди обозначилось блеклое пятно.

Выход.

Выход в мир живых.

И на фоне серой предутренней дымки, на фоне этого блеклого пятна, от которого шел тусклый, размытый, неуверенный свет, отчетливо вырисовывались контуры трех фигур.

Пожилой мужчина в заношенной до дыр львиной шкуре положил руку на среднюю голову неподвижно замершего адского пса — и силуэт мужчины слегка двоился, не давая понять до конца, один он или все-таки их двое?

У ног его сидел угловатый юноша, задумчиво пересыпая что-то из ладони в ладонь.

Песок?

Пепел?

И все трое молча смотрели туда, где вот-вот должно было взойти солнце.

...

Авторы выражают благодарность кандидату исторических наук А. В. Шмалько за консультации в области исторических реалий XIII в. до н. э.

notes

1

Парод — вступительная песня хора в античной трагедии.

2

Алалкомена— одно из прозвищ богини Афины, дочери Зевса и Метиды; прозвище Паллада она получит позднее, победив гиганта Палланта и обтянув его кожей свой щит.

176